БИОСОЦИОЛОГИЯ: РЕСУРС ПОНИМАНИЯ МОЛОДОГО ПОКОЛЕНИЯ РОССИИ [1]
Подводные камни современной молодежной политики
Каждое новое поколение непонятно старшим поколениям, а по сути – и самому себе. Это обстоятельство издавна мотивировало исследователей к его концептуализации. Концепция «конфликта поколений» в самых разных вариантах отражает в наиболее яркой форме непонимание, которое имеется в обществе в отношении новой генерации. Возникает не на уровне только отдельных людей, семей с детьми, организаций, но и на уровне всего общества определенное опасение того, что такая новая генерация привнесет в жизнь, как, впрочем, и надежды, что жизнь станет лучше именно потому, что подрастающие поколения несут с собой прогрессивные идеи и соответствующие им действия.
Исследования последних лет, в том числе и проведенные под нашим руководством или с нашим участием, показывают удивительную картину. Отвечая на вопрос о характерных для современной российской молодежи личностных качествах, первокурсники, опрошенные в исследовании МосГУ, которое проводилось в сентябре-октябре 2014 г. (N=495), выбрали из представленного списка позиции: «лень» (58,1%), «эгоизм» (43,7%), «безответственность» (40,5%), «агрессивность» (34,0%), «равнодушие» (33,6%), другие качества выбирались значительно меньшей долей опрошенных. Те же результаты мы получили в исследованиях 2012 и 2013 гг. Похожие данные есть в общероссийских исследованиях, проведенных по заказу Общественной палаты Российской Федерации, в других исследованиях. Считать ли такие солидарные характеристики своего поколения самокритичными? Или мы уже вступили в ценностную революцию, когда ленивый, эгоистичный, безответственный, агрессивный, равнодушный юноша или такая же девушка стали для молодежи героями нашего времени, ее жизненным ориентиром?
Здесь уже вырисовывается зона непонятного в новых поколениях. И непонимающей стороной мы здесь, прежде всего, обозначим государство. В других случаях такое непонимание – предмет мнений и оценок, в этом же – предмет принятия управленческих решений, касающихся всей молодежи, как принято было говорить в пропагандистских материалах советского времени, но именно таков язык права – тот язык, на котором с людьми говорит государство. Вот почему так важно, что в молодежи понимает, а что не понимает государство.
Некоторые черты непонимания государством молодежи проглядывают в программных документах, относящихся к сфере образования, семейной и молодежной политики, политики в отношении детей (надо учитывать, что, согласно ст. 1 Конвенции ООН о правах ребенка, «ребенком является каждое человеческое существо до достижения 18-летнего возраста, если по закону, применимому к данному ребенку, он не достигает совершеннолетия ранее»).
Посмотрим, как это обстоятельство отразилось в программах развития образования, принятых после 2011 г. практически во всех субъектах Российской Федерации. В программах (а мы изучили программы 40 субъектов РФ) отнесены к нерешенным многие общие и специфические проблемы организации воспитательной деятельности среди детей и молодежи. Кроме общих проблем финансирования, кадрового обеспечения, недостатка материальных и иных ресурсов, в программах развития системы образования, принятых в регионах, выделяются также такие требующие решения проблемы, как:
– низкий уровень: вовлеченности молодежи в социальную практику, гражданского и патриотического сознания, конструктивного общественного поведения, проблемы с поддержанием условий для успешной социализации и эффективной самореализации детей и молодежи, развитием ученического самоуправления (Республика Башкортостан, Республика Карелия, Республика Татарстан, Амурская, Белгородская, Волгоградская, Калининградская, Курская, Ленинградская, Оренбургская, Самарская, Челябинская области, Хабаровский край);
– отсутствие действенных механизмов продвижения инновационного опыта образовательных учреждений и, как следствие, невключенность значительной части образовательных учреждений в процессы инновационного развития, а также становления информационного общества, недостаточность использования потенциала организаций дошкольного и общего образования – носителей лучших практик (Свердловская область, Краснодарский край, Хабаровский край);
– отсутствие или недостаточная эффективность системы выявления и поддержки одаренных детей, выявления и продвижения талантливой молодежи (Республика Татарстан, Республика Саха (Якутия), Пермский край, Калининградская, Ленинградская, Липецкая, Оренбургская, Рязанская, Томская, Челябинская области, Ямало-Ненецкий АО);
– отсутствие условий для обеспечения доступного качественного образования детям и молодежи из числа лиц с ограниченными возможностями здоровья, полноценной системы поддержки молодых людей, оказавшихся в трудной жизненной ситуации (Республика Саха (Якутия), Амурская, Вологодская, Волгоградская, Липецкая, Оренбургская области, Пермский, Ставропольский края, Ямало-Ненецкий АО);
– недостаточная гибкость и адаптивность системы дополнительного образования, недостаточная эффективность системы образования в духовно-нравственном и патриотическом воспитании обучающихся, развитии социальной и культурной компетентности личности, формировании человека и гражданина, слабость межведомственной координации по этим вопросам (Республика Карелия, Республика Саха (Якутия), Республика Тыва, Калининградская, Томская области);
– недостаточное развитие системы общего, дополнительного и профессионального образования в части поддержки технического творчества обучающихся, инженерно-конструкторской и изобретательской деятельности в соответствии с потребностями экономики региона (Республика Татарстан, Краснодарский край, Ямало-Ненецкий АО);
– низкая эффективность национального образования, недостаточное использование потенциала национального образования для сохранения языков, культуры, традиций, воспитания подрастающего поколения (Республика Татарстан, Пермский край);
– социокультурные проблемы, связанные с пребыванием на территории региона значительного числа трудовых мигрантов (г. Москва, Московская область), и, напротив, проблемы миграционного убытия молодежи (Республика Бурятия, Республика Карелия);
– недостаточность вариативности образовательных программ, включая выстраивание индивидуальных образовательных траекторий, выбор программы профильного обучения в соответствии со своими склонностями и способностями (Республика Карелия, Республика Тыва, Краснодарский край, Белгородская, Иркутская области);
– недостаточность условий, позволяющих обеспечить полноценную интеграцию детей-инвалидов (безбарьерная среда), их обучения по дистанционной форме (Республика Саха (Якутия), Белгородская, Иркутская, Курская области);
– отсутствие результативной системы профориентационной работы, ориентированной на рынок труда (Амурская, Астраханская, Вологодская, Саратовская области, Хабаровский край);
– малая эффективность механизмов социального партнерства, недостаточное участие работодателей в организации образовательного процесса, совершенствовании содержания профессионального образования в соответствии с требованиями производства, развитии учебно-материальной базы образовательных организаций, слабость межведомственной и межуровневой координации (Республика Карелия, Республика Татарстан, Республика Тыва, Астраханская, Костромская, Челябинская области, Ставропольский край).
Итак, в региональных программах развития образования вроде бы речь идет о недостатках образовательных организаций или шире – системы образования, но в действительности за этим фасадом скрывается сложность взаимоотношения социальных институтов, на которых покоятся стабильность и предсказуемость общества, с новым поколением, которое воспринимается как неактивное, не реагирующее на инновации, для него разработанные и внедренные, не готовое к будущей работе и т. д.
Считать ли это недостатком таких институтов? В социальной реальности нет однозначных ответов на вызовы времени, и наличие нерешенных проблем – показатель жизненных сил открытой системы, каковой является общество.
Надо сказать, что в рутинной работе государственных органов совсем нет необходимости далеко заглядывать в будущее и планировать меры, основываясь на прогнозах того, что будет лет через 50 или 100. В этом отношении можно понять тех, кто готовит для принятия органами государственной власти проекты концептуальных документов, рассчитанных на не слишком далекую перспективу. Таковы (для нашего случая) принятые в декабре 2014 г. распоряжением Правительства РФ Основы государственной молодежной политики РФ до 2025 года или подготовленный проект Стратегии развития воспитания в Российской Федерации на период до 2025 года (в редакции от 13 января 2015 г.). Для стратегий в области развития человеческого потенциала страны 10-летний срок слишком невелик, но в то же время инструменты государственной политики слишком ограничены, чтобы смотреть дальше вперед.
Биосоциология молодежи как взгляд в будущее
И все же решение насущных проблем социального, экономического, политического и культурного развития страны не может не ориентироваться на некоторые отдаленные результаты уже обозначившихся, но пока слабо выявленных тенденций в жизни человека и общества. Выявление этих тенденций – дело науки, зона ее автономии от власти. Для практиков такие экзерсисы нередко кажутся неоправданной тратой ресурсов. Но действительная их польза состоит в том, что научные концепции составляют ресурс понимания обществом (а значит – и его институтами) самого себя. Без этого постановка целей практической деятельности оказывается бесперспективной – в том смысле, что не ориентируется на перспективу общественного развития.
Это касается и молодежной политики – деятельности, которую государство осознало как особую свою задачу в конце 1980-х – начале 1990-х годов, когда уходил в прошлое СССР с его молодежной политикой КПСС и устанавливалась новая российская политическая и экономическая система, нуждавшаяся в изменении отношения к молодому поколению. Тогда были приняты Закон СССР «Об основах государственной молодежной политики в СССР» (1991), Основные направления государственной молодежной политики в Российской Федерации (1993), Федеральный закон «О государственной поддержке молодежных и детских общественных объединений» (1995) и другие важные для становления целой отрасли государственной деятельности решения политического и правового характера.
Многие из этих решений остались нереализованными в силу разных причин. Но в сфере науки они подтолкнули мысль: в последние два десятилетия возникли и утвердились гуманистическая концепция молодежи И.М. Ильинского, концепция социального развития молодежи В.И. Чупрова, концепция социализационной нормы А.И. Ковалевой, рискологическая концепция молодежи Ю.А. Зубок, концепция культурной нормализации молодежи Е.Л. Омельченко, тезаурусная концепция молодежи Вал. А. Лукова и др. [2] В каждой из этих концепций есть не только стремление осмыслить молодежь как данность наших дней, но и заглянуть в будущее. Такова и формирующаяся на базе тезаурусной методологии биосоциология молодежи.
Биосоциология — формирующаяся научная концепция междисциплинарного характера и практика исследования сложных по природе явлений современной общественной жизни, исходящие из неразрывной связи биологического и социального компонентов в жизни человека и человеческих сообществ (социальных общностей). Она имеет своим предметом те стороны социальной жизни, которые и на макроуровне, и на микроуровне человеческих взаимодействий непосредственно вытекают из биологической природы человека [3] . Естественно, что на передний план здесь вышли вопросы возрастных различий, что получило поддержку в научной литературе [4] .
С теориями молодежи биосоциологию связывает то, что своей важнейшей задачей она имеет выявление возможных трансформаций общества через накопление в новых поколениях критической массы биологических и интеллектуальных, а также социокультурных изменений [5] . Это важно для прогнозирования новых состояний общества и установления границ, которые опасно переступать в социальном и культурном проектировании.
XXI век все еще субъективно воспринимается как Будущее, хотя уже его характеристики вполне определенно обозначились как Настоящее. Они, эти характеристики, далеки от представлений о царстве свободы и справедливости, скорее вызывают тревогу и «предчувствие гражданской войны» в мировом масштабе. Тем не менее, естественными остаются надежды миллионов и миллионов людей на то, что у их детей и внуков, а если обобщать – у следующих поколений, жизнь будет лучше и счастливее.
К этому обыденному представлению есть определенные предпосылки, буквально на поверхности видна связь прогресса в новых информационных технологиях и инновационной активности молодых людей.
Уже в 1990-е годы о молодежи заговорили как о «компьютерном поколении» (the computer generation), хотя даже для промышленно развитых стран это еще было слишком смелым обобщением (с учетом социальной дифференциации молодежи). Содержание этого термина передано Андреасом Зандбергом и Робертом Зюдербергом в их докладе «Компьютерное поколение: взгляды и требования», сделанном в 1997 г. на III Международной конференции по вопросам военных применений синтетической окружающей среды и виртуальной реальности (MASEVR’97, Швеция).
По характеристике А. Зандберга и Р. Зюдерберга, компьютерное поколение состоит из молодых людей, которые выросли с распространением персональных компьютеров, сотовых телефонов и информационных сетей. Их взгляды, идеи и требования существенно затронут развитие систем виртуальной реальности и, вероятно, коснутся будущих форм организации, взаимодействия и политики.
Для компьютерного поколения свойственны такие жизненные установки: доступ для всех, всюду, каждый раз; сети вместо авторитарных учреждений; социальная география важнее, чем география физическая; интерактивная, привлекательная информация; разнообразие вместо однородности; гибкость и скорость вместо традиции; действительность как программное обеспечение [6] .
С появлением теории сетевого общества новое поколение чаще стали называть Net-поколением, описывать его черты, сформированные новыми условиями коммуникации, и готовить рекомендации для преподавателей, чтобы образовательный процесс в школах и вузах соответствовал этим новым чертам [7] . Ожидание того, что компьютерное поколение, Net-поколение, вырастая из подросткового возраста, станет силой, которая оттеснит нынешний правящий класс и станет значимым политическим, экономическим и технологическим фактором, пока подтверждается лишь частично, поскольку компьютеризируются и осваивают сетевые технологии и старшие поколения, которые сохраняют ведущую роль в политической и экономической жизни. Сейчас уже нет той интернет-дистанции между молодежью и старшим поколением, которая выглядела пропастью лет 10–15 назад. Но ситуация в духе апории Зенона об Ахиллесе, когда ушедшую вперед черепаху он уже никогда не догонит, сохраняется, и этот поколенческий сдвиг становится важным фактором социальной стратификации. Как справедливо отмечает К. К. Колин, «на наших глазах происходит процесс стратификации общества по социокультурным свойствам людей, связанных с использованием новых информационных технологий. Этот процесс представляет собой одну из новых форм социального неравенства – информационного неравенства, которое может стать одной из глобальных проблем развития цивилизации в XXI в.» [8] .
Высокая скорость распространения новых технологий ведет к тому, что число людей, освоивших их в своих повседневных практиках, все ближе к критической массе, необходимой для крупной социальной трансформации, означающей наступление новой исторической эпохи. Новым здесь становится то, что технологическая доминанта при современном развитии научного знания позволяет решать жизненные задачи, которые раньше обозначались как фантастические проекты, сегодня же входят в повседневность. Некоторые из этих задач напрямую могут рассматриваться в связи с перспективами молодежи.
Изменение границ молодости
Идеологи трансгуманизма утверждают, что впереди нас ждет время, когда возраст не будет иметь значения, наступит «вечная молодость». Можно критически относиться к таким положениям, но с пониманием того, что старение встречает эффективное противодействие в биомедицинских практиках уже сейчас. Соответственно, гипотезы о перспективах молодежи как социальной группы целесообразно строить с учетом этого нового обстоятельства. Пусть это и некая мифологема, возникшая на базе концепции трансгуманизма, но нельзя не видеть, что уже сегодня в результате действий, направленных на улучшение условий жизни человека и продление его жизни самыми разными способами, включая и эксперименты с биологической его природой, в обозримой перспективе современные возрастные границы будут поколеблены и даже существенно изменены. Уже к этому есть предпосылки не только на уровне лабораторных испытаний, а вполне массовые, охватывающие население целых стран, человечество в целом. В 1959 г. средний возраст жителей планеты составлял 23,9 лет, средняя ожидаемая продолжительность жизни – 46,6 лет. В 2000 г. первый из этих показателей составил 26,8 лет, второй – 65,4 лет. По среднему варианту демографического прогноза ООН, к 2050 г. средний возраст увеличится до 37,8 лет, а ожидаемая продолжительность жизни – до 75,5 лет [9] . В ряде стран показатели еще более выразительны. Так, если в 2000–2005 гг. ожидаемая при рождении продолжительность жизни в Японии, Швеции и Израиле составляла соответственно 81,8, 80,0 и 79,6 лет, то в 2045–2050 гг. она будет составлять, по прогнозам, 87,4; 85,7 и 86,3 лет [10]. Это уже очень большой рост в сравнении с серединой прошлого века. Но в дело пока не пущены в массовом порядке средства продления жизни, основанные на нанотехнологиях и других новейших достижениях науки и техники.
Из этого обстоятельства следует наша гипотеза: если средняя продолжительность жизни увеличивается до 100 и более лет, функции молодежи в обществе трансформируются в сторону существенного расширения ее участия в общественной жизни и одновременно замедления социализации. В итоге период молодости растягивается, инфантильность становится все более естественной в возрастах, которые раньше считались бы периодом зрелости, увеличивается период получения образования и специальности. Соответственно, меняется социальная роль молодежи в обществе, что не может не породить конфликт с ее социальным статусом и традиционно подчиненным местом в социализационном процессе.
Надо увидеть в том же свете изменения в среднем возрасте населения. В России, например, в 2050 г. ожидается средний возраст на уровне 43,4 лет, а в 1950 г. он фиксировался на уровне 25,0 лет, т. е. совпадал с биопсихической границей молодости. Стоит ли удивляться обилию «молодежных городов» в СССР, на которых в советский период держались многие отрасли производства. В 2050 г. в Японии средний возраст будет равен 52,3 лет, а в 1950 г. был 22,3 года; в Гонконге 50,7% (23,7), выше граница проходила в Италии 49,6 (28,6); Австрии 49,3 (35,7); Германии 49,2 (35,4); Испании 48,9 лет (27,5) [11], но за век контраст все равно значителен.
Вполне вероятно, что разрешение противоречия между социальной ролью и социальным статусом молодежи лежит в достижении новых состояний общества, становящегося обществом информационным, а именно: развитие получат новационные свойства молодежи, которые обретут свободу выражения не через иерархию власти, а через автономные от государства и его институтов сетевые сообщества.
Молодежь и информационное общество
Информационное общество, каковым оно сегодня видится по уже обозначившимся своим чертам, значительно меньше подвержено традиционным культурным кодам, чем предшествующее ему индустриальное общество. В данном случае мы имеем в виду прежде всего то, что культурные коды индустриального общества основываются на социальной иерархии.
Общество сплочено и защищено иерархией, его институты построены по иерархическому принципу. На этом принципе построена вся система социализации личности, даже если провозглашается приоритетной идея свободы личности. Для гражданского общества в такой системе общественных отношений место, разумеется, находится, но оно по своей сути – дополнительное, своего рода контрфорс к бастиону государственности. Собственно, гражданское общество в такой системе допускается в той мере, в какой не подвергает отрицанию основы власти и, соответственно, государства как системы, обеспечивающей осуществление этой власти и ее безопасность. Вертикаль власти здесь — краеугольный камень.
В условиях становления информационного общества, когда интеллектуальная деятельность занимает все более значительную часть времени в жизни человека, он все больше перестает реагировать на наличную ситуацию сформированным навыком. В условиях, когда все более значимым становится сетевой строй социальных взаимодействий, характерный для информационного общества, поведение человека все более отрывается от традиций и зависит от текущей ситуации. И если рассматривать традицию как каменную границу, воздвигнутую прошлым вокруг настоящего, то чтобы проникнуть в будущее, человек должен перешагнуть ее.
Информационное общество, конечно, сохраняет и властную вертикаль, иерархию. Как и в другие переходные периоды, в период становления такого общества без большого труда архаические формы могут временно не только выходить на поверхность, но и брать верх. Таким образом, переход к информационному обществу невозможен без развития институтов гражданского общества с его децентрализацией и силой общественных движений. Вот почему в определенном аспекте есть основание ставить знак тождества между информационным обществом и гражданским обществом в его современном выражении. Информационное общество, конечно, не означает утраты института государства, но этот институт (как и институт права) существенно изменится под влиянием того, что существенным свойством информационного общества становится новая роль сетевых отношений. Иерархия – не главный тип социальной организации в этом случае, ее приоритет подрывают социальные сети.
Сети – старая форма социальной организации, но теперь они усилены информационными технологиями и существенно изменились: они стали информационными сетями. В отличие от иерархических структур, сети подвижны, они легко адаптируются к внешней среде, способны развиваться вместе со своим окружением и эволюцией узлов, которые составляют сети. Но поскольку они не координируются из единого центра, им труднее сосредоточивать ресурсы на определенной цели. Недостаток координации компенсируется интерактивностью и поддержанием образцов внутри сети [12]. По Кастельсу, принадлежность или отсутствие принадлежности к сети, конкуренция сетей становятся источниками власти и перемен в обществе. Социальная морфология (иными словами, структурная сторона общества) при сетевой организации доминирует над социальным действием.
Сетевое построение социальных связей одновременно означает, что иерархия, какую олицетворяет государственная власть, занимает в обществе не так уж много места, горизонтальные связи людей в сетях, к которым они принадлежат, оказываются гораздо более продуктивными и интенсивными. Это несколько иной взгляд на сеть, нежели у Кастельса, который подчеркивает жесткость сетей, их нацеленность на обеспечение «власти структуры». Такое свойство у сетей, конечно, есть, и оно хорошо видно в «командах», ведущих к успехам организации в условиях усиливающейся конкуренции в различных областях жизнедеятельности. Продуктивность сетей перенимает, в частности, бизнес, создавая в крупных компаниях возможность для инновационного прорыва. Например, вместо жестких иерархических структур все больше создается рабочих групп из сотрудников различных отделов без назначения формального руководителя. Но для нас важнее сейчас такие свойства сетей, как их относительная автономность, интерактивность, неформальность, децентрализованность.
Можно предположить, что среда, в которой специфические черты сетевого общества как преимущественной модели общества в относительно близкой перспективе найдут естественное принятие, будут освоены без драматизма, который составляет фон любой (в конечном счете) инновации, – эта среда будет не чем иным, как молодежью. В молодежной среде есть смысл искать становящиеся черты информационного общества. Нельзя не учитывать, что в электронных сетевых сообществах живут преимущественно молодые люди, хотя участниками компьютерных сетей уже стали президенты стран и видные политики, академики и звезды шоу-бизнеса.
Не случайно в компьютерных сетях, среди прочего, – основное поле работы противников политического строя той или иной страны, что показали «арабская весна» 2010–2012 гг., политические митинги в России зимой 2011–2012 гг. и особенно гражданская война на Украине 2014–2015 гг. Молодежь оказалась активнейшим участником этих событий, управляемых по Интернету. И это прямо отражает преимущественно молодежный состав сетевых интернет-сообществ, львиную долю участников которых составляют 15–23-летние.
Тем не менее, нас в связи с сетевым обществом интересует более широкий круг явлений молодежной среды. В обществе с ослабленным социальным контролем и высоким уровнем автономии, каковым и видится информационное общество, вполне вероятен возврат к простым отношениям, свойственным первобытному обществу, где биологический импульс проявится с невиданной для нашего времени силой.
В соответствии с логикой развития информационного общества как преимущественно сетевого можно предположить, что в молодежной среде будут нарастать тенденции к ослаблению Я, его виртуализации (утере непосредственной связи со многими сторонами реальной жизни), усилению инфантилизма и нарциссизма. На этом фоне развитие получат естественные свойства молодежи, которые мы обозначаем как «дикость» и «инновационность» [13].
«Дикость» можно трактовать как естественное воспроизводство природных свойств человека, не подвергшихся обработке культурой. В молодежной среде «дикость» реализуется в социальных практиках, связанных с культом тела и экспериментированием с телом; образованием банд как форм «коллективного прорыва»; иерархией по схеме вождизма: действием символической власти/подчинения; агрессивностью как способом энергетической компенсации недостающих для взаимодействия ресурсов.
«Инновационность» как способность создавать новое (в широком смысле слова, включая и новую картину мира) вытекает из естественного положения молодежи в окружающем ее мире, а именно из того, что для нее нет возможности опереться на собственный жизненный опыт, которого еще недостаточно, и на коллективный опыт народа (культуру), который еще не освоен. Для молодежи в известном смысле все ново, все мотивирует к инновации. «Инновационность» в молодежной среде соотносится с такими свойствами, как ум, свобода от условностей, креативность, жажда сильных ощущений и интерес к приключениям (экстриму), приоритет сетевых отношений над иерархическими. Эти свойства приобретают знаковый характер, и можно сказать, что «инновационность» становится символическим капиталом молодежи.
Обращаясь к изучению разнообразных социальных практик, освоенных молодежью, мы можем заметить, как они начинают проникать в институционализированное общество в более «цивилизованных» формах, когда черты «дикости» закамуфлированы. Таковы практики, получившие название «моббинг» (от англ. mob – толпа). Эта форма психологического насилия, состоящая в травле нежелательного сотрудника в коллективе с тем, чтобы принудить его к увольнению, очень давно известна как социальная практика в школьной жизни [14]. При этом в школе моббинг выступает в неприкрытой форме, позволяющей выявить основные тактики действий и способы исключения жертвы из социальных связей, принятых для «своих».
Энергия молодости в обществе, где ослаблена социетальная иерархия, может перетечь в сети, где существенны свои иерархии, закрепляющие авторитет неформальных лидеров, опирающихся, среди прочего, на анонимность в информационных сетях, усиливающую безответственность лидеров в принятии тех или иных решений, высказывании оценочных суждений, а в конечном счете – навязывании определенных ценностных ориентаций и поддержании готовности к действиям. Здесь есть прямая аналогия с социально-психологическими механизмами образования толпы и управления ею, выявленными Гюставом Лебоном еще в конце XIX века.
В свете идеи гражданского общества как по преимуществу реализующего модель информационного общества, каковой она видится сегодня, биосоциология молодежи может оказаться продуктивной концепцией. В ней уже обозначены те стороны, которые выводят на трактовку возникающих перед обществом проблем, порождаемых все большей близостью к временам постчеловека. Теперь же мы обратим внимание на то, что характерные для гражданского общества способы его поддержания в динамическом равновесии с государственными властными структурами через практическую реализацию социальных и культурных проектов следует скорректировать с учетом возрастающей значимости биологического фактора. Это не возврат в первобытное общество, неотрывное от популяционного ареала, границы которого предопределены пригодными условиями обитания. Это осмысление перспектив человека, когда не только среда его обитания претерпевает качественные изменения, но и сама природа человека не остается неизменной. Задачи развития биосоциологии молодежи как междисциплинарной научной проблемы не в последнюю очередь необходимо сосредоточить на той ее стороне, которая отражает динамичную трансформацию роли гражданского общества в новой конфигурации социокультурного целого ближайших и отдаленных десятилетий.
Биосоциология молодежи и социокультурное проектирование реальности
Биосоциология содержит в себе ресурс понимания молодежи обществом. В наших условиях – молодого поколения России. Здесь еще многое надо осмыслить теоретикам и методологам, в том числе выявить способы перевода обобщенных представлений о перспективах молодежи в содержания, которыми может оперировать социокультурное проектирование реальности. Здесь речь идет не о той теоретической модели, которая раскрыта в труде П. Бергера и Т. Лукмана «Социальное проектирование реальности», а о вполне конкретной работе управленческих структур, которые выполняют функции по разработке и реализации государственной молодежной политики, государственной политики в отношении детей.
Нынешнее противоречивое состояние проектирования социальных и культурных инноваций, затрагивающих самореализацию новых поколений сегодня и завтра, порождает пессимизм по поводу того, что система органов государственной власти, органов местного самоуправления, их учреждений когда-либо захочет понять, какой будет российская молодежь в 2030-е, 2050-е, 2070-е годы: это ведь так далеко и неактуально. Но стратегическое планирование тем и отличается от планирования насущных задач, что должно оторваться от принятых схем эффективных решений и увидеть мир, каким он еще не стал, но каким с большой долей вероятности может стать.
При нынешних возможностях глобальных коммуникаций возрастает разрыв между тем, информация о каких мировых достижениях доступна для российской молодежи и производит на нее впечатление прорыва в будущее, и тем, что ее окружает в повседневной жизни нашей страны. Только что вернувшийся из Японии молодой руководитель вуза передал свое потрясение от указателя на улице: «Осторожно, здесь дорогу переходят роботы». Многое, что воспринимается как фантастика, доступно для нынешнего человека в той или иной части света. Все более доступны и те изменения в самом человеке, которые обозначат путь к новому состоянию общества в ближайшие десятилетия. Властям любого уровня не стоило бы этого не замечать за решением бесконечной череды ежедневных проблем.
1. Луков Вал. А., 2015
2. Анализ этих концепций содержится в книге: Луков Вал. А. Теории молодежи: Междисциплинарное исследование. М.: Канон+, 2012. 528 с.
3. Луков Вал. А. Биосоциология // Знание. Понимание. Умение. 2011. № 3. С. 319–323; Луков Вал. А. Биосоциология молодежи: теоретико-методологические основания: науч. монография [Электронный ресурс]. М.: Изд-во Моск. гуманит. ун-та, 2013. 430 с. URL: http://www.mosgu.ru/nauchnaya/publications/2013/ monographs/Lukov_Biosociology-of-Youth.pdf; http://www.mosgu.ru/nauchnaya/publications/2013/monographs/
4. См.: Выборнова В.В. О новых подходах к тезаурусным исследованиям молодежных проблем // Информационный гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». 2013. № 1. С. 5; Колин К.К. Биосоциология молодежи и проблема интеллектуальной безопасности в информационном обществе // Знание. Понимание. Умение. 2012. № 3. С. 156–162.
5. См.: Луков Вал. А. Биосоциология молодежи и будущее гражданского общества // Знание. Понимание. Умение. 2012. № 1. С. 13–19; Луков Вал. А. Развитие человека в свете биосоциологии // Знание. Понимание. Умение. 2013. № 4. С. 25–33.
6. См.: Sandberg A., Süderberg R. Computer Generation: Visions and Demands // Paper Presented at the Third International Conference on Military Applications of Synthetic Environments and Virtual Reality, Masevr’97, Sweden. 1997. URL: http://www.nada.kth.se/~asa/maseмк
7. См.: Oblinger D. Boomers, Gen-Xers, and Millennials: Understanding the ‘New Students’ // EDUCAUSE Review. Vol. 38. No. 4 (July/August 2003). Pp. 37–47; Oblinger D. G., Oblinger J. L. (Ed.) Educating the Net Generation. Washington, 2005.
8. Колин К. К. Биосоциология молодежи и проблема интеллектуальной безопасности в информационном обществе // Знание. Понимание. Умение. 2012. № 3. С. 157.
9. Кузык Б.Н., Яковец Ю.В. Цивилизации: теория, история, диалог, будущее. T. VI: Перспективы становления интегральной цивилизации. М.: Ин-т эконом. стратегий, 2010. С. 92.
10. Population Division of the Department of Economic and Social Affairs of the United Nations Secretariat, World Population Prospects: The 2010 Revision. URL: http://esa.un.org/wpp/unpp/p2k0data.asp
11. Там же.
12. См.: Castells M. Materials for an exploratory theory of network society // Brit. J. of Soc. 2000. No. 51. P. 5–24.
13. Луков Вал. А. Будущее молодежи в обществе будущего // Человек. 2012. №4. С. 38–48.
14. См.: Duffy M., Sperry L. Mobbing: Causes, Consequences, and Solutions. Published to Oxford Scholarship Online, May 2012.